ГРИН В КРУГУ ДРУЗЕЙ
У Александра Грина был сложный характер, в целом он был нелюдим. И все-таки в разные периоды жизни у него было немало друзей. В Петербурге Грин познакомился с Алексеем Толстым, Леонидом Андреевым, Валерием Брюсовым, Михаилом Кузминым и другими известными литераторами. Особенно подружился с Александром Куприным.
КУПРИН
Александру Ивановичу Куприну Грин был интересен не столько как писатель, а как человек, переживший много такого, чего ему самому не пришлось. Хотя этот весьма заметный русский писатель также имел непростую биографию: закончил военное училище, работал репортером и кузнецом, занимался табаководством, выступал в театрах и в цирке, изучал зубоврачебное дело, пробовал постричься в монахи. Однако в его биографии на тот момент не было одного – тюрьмы. Поэтому Грин для него был прежде всего человеком «с каторги».
Чем больше делаешь для человека, тем ближе он делается тебе.
Александр Грин, «Дорога никуда», 1929 г.
«У него, – говорил об Александре Грине Куприн, – лицо каторжника». На что Грин однажды напрямую спросил у писателя: «А вы, Александр Иванович, когда-нибудь настоящих каторжников видели? Небось, нет. А вот я видел».
Грина в дом Куприна тянуло потому, что он любил богемные застолья и ему льстили литературные знакомства. Куприн редко отзывался о писательских опытах своего друга. К тому же на момент их знакомства – 1910–1917 годы – их литературный вес был несопоставимым: Куприн обгонял Грина по всем позициям. Александр Степанович понимал свое тогдашнее положение в литературе и не завидовал чужой славе, а позже оставил такое мнение о Куприне: «Он любил меня искренне, относился просто, и оттого я лучше других знал его таким хорошим, каким он был вне своей поглощающей страсти, оттого и привязался ко мне сердечно. Он часто мне говорил: «Люблю тебя, Саша, за золотой твой талант и равнодушие к славе. Я без нее жить не могу».
ГОРНФЕЛЬД
В отличии от Куприна известный литературный критик начала века Аркадий Горнфельд высоко ценил творчество Александра Грина. Сотрудник «Русского богатства» написал две рецензии на его рассказы – в 1910 и в 1917 годах. Он был первым, кто сразу отметил начало нового оригинального направления в литературе, которое представляло собой творчество Грина. К нему он отнес два произведения писателя – «Остров Рено» и «Колония Ланфиер» (оба 12+).
Критик писал: «Чужие люди ему свои, далекие страны ему близки, потому что это люди, потому что все страны – наша земля… Поэтому Брет-Гарт или Киплинг, или По, которые и в самом деле дали многое рассказам Грина, – только оболочка… Грин по преимуществу поэт напряженной жизни. Он хочет говорить только о важном, о главном, о роковом: и не в быту, а в душе человеческой».
Горнфельд по воспоминаниям современников был «крошечным горбатым человечком, с личиком в кулачок; ходит волоча за собой ногу; руками чуть не касается полу. Пройдя полкомнаты, запыхивается, устает, падает в изнеможении. Но несмотря на все это, всегда чисто выбрит, щегольски одет, острит – с капризными интонациями избалованного умного мальчика – и через 10 минут разговора вы забываете, что перед вами урод».
Грин позже очень гордился знакомством с маститым критиком и его оценками своего творчества.
АНДРУСОН
Круг дореволюционных знакомых Грина составляли неименитые поэты Леонид Андрусон, Аполлон Коринфский, Дмитрий Цензор и Яков Годин, прозаики Николай Вержбицкий и Иван Соколов-Микитов. Последний вспоминал: «Путешествия Грина обычно начинались и кончались в знакомых питерских кабачках, встречами с приятелями из петербургской бедной богемы, с людьми, ничуть не похожими на фантастических героев его фантастических рассказов».
По-настоящему дружил Грин с Леонидом Андрусоном – кротким юношей, с младенческими голубыми глазами. Этот его приятель финского происхождения не раз помогал Грину: однажды упрятал его в лечебницу, чтобы избавить от алкогольной зависимости, потом посодействовал попасть в колонию прокаженных, как захотелось писателю. Их объединяла бытовая дружба, которая необходима любому человеку.
Самыми известными из тех, с кем Грин в ту пору водил дружбу, были еще два поэта – Михаил Кузмин и Михаил Арцыбашев. Но отношения с ними были чисто приятельскими, с совместным застольем и игрой в бильярд.
КРЫМСКИЙ КРУГ
Переехав в Крым в 1924 году, Грин растерял петербургских друзей. Но приобрел новых. Ходил в гости в Коктебель к Александру Волошину, встречался с поэтом и стиховедом Георгием Шенгели. А вот какие воспоминания о Грине и его встрече с писателем Михаилом Булгаковым оставила его супруга Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:
«И вот пришел бронзово-загорелый, сильный, немолодой уже человек в белом кителе, в белой фуражке, похожий на капитана большого речного парохода. Глаза у него были темные, невеселые, похожие на глаза Маяковского, да и тяжелыми чертами лица напоминал он поэта. С ним пришла очень привлекательная вальяжная русая женщина в светлом кружевном шарфе. Я с любопытством разглядывала загорелого «капитана» и думала: вот истинно нет пророка в своем отечестве. Передо мной писатель-колдун, творчество которого напоено ароматом далеких фантастических стран. Явление вообще в нашей «оседлой» литературе заманчивое и редкое, а истинного признания и удачи ему в те годы не было… На прощание Александр Степанович улыбнулся своей хорошей улыбкой и пригласил к себе в гости».
Воспоминания о Грине оставили многие из его друзей. Михаил Слонимский поведал о фантастическом бытовом поведении автора, которое иной раз проявлялась у Грина. Необъяснимые с точки зрения логики поступки служили почвой для самых необычайных легенд об этом писателе – легенд, которые ему приходилось опровергать.
Смешной эпизод, относящийся к 1920-м годам, рассказал московский приятель Грина Дмитрий Шелепенко:
«Пробуждение. Утром чуть свет опять за водкой. Кооператив у меня напротив. Высокий, всклокоченный, тощий, с бутылкой белоголовки в левой руке и непостижимым бредом в голове Грин. Светлое майское утро блаженствует за окном. Воробьи чирикают на решетке балкона, обсуждая меню завтрака.
– Птички чирикали, как чайные ложечки, – растерянно бормочет А. С. Грин, поглядывая на растрепанных непричесанных воробьев удивленным, смущенным взглядом. Опустошив бутылку и причесавшись зубной щеткой, Грин стал спокойно пить чай и всячески убеждать меня не забывать прежде всего кормить птиц».
Вот от этих бессмысленных застолий, сомнительных друзей и увезла мужа любящая супруга Нина далеко-далеко – в Крым.
ФАНДАНГО
Фрагмент рассказа
Я шел быстро, почти бежал, отскрипывая квартал за кварталом и растирая лицо. На одном дворе я увидел толпу благодушно настроенных людей. Они выламливали из каменного флигеля деревянные части. Невольно я приостановился, – был в этом зрелище широкий деловой тон, нечто из того, что на лаконическом языке психологии нашей называется: «Валяй, ребята!..» Взлетела двойная дверь, половая балка рухнула концом в снег. В углу двора двое, яростно наскакивая друг на друга, пилили толстый, как бочка, обрез бревна.
Меж тем начало жечь щеки, стрелять в носу и ушах. Я посмотрел на пальцы, их концы побелели, став почти бесчувственными. То же произошло с щеками и носом, и я стал тереть отмороженные места, пока не восстановил чувствительность. Я не продрог, как в сырость, но все тело ломило и вязало нестерпимо. Коченея, побежал я на Миллионную. Здесь, у ворот КУБУ, я испытал второй раз странное чувство мелькнувшего перед глазами пространства. У самых ворот, среди извозчиков и автомобилей, явилась взгляду моему группа, на которую я обратил бы больше внимания, будь немного теплее. Центральной фигурой группы был высокий человек в черном берете с страусовым белым пером, с шейной золотой цепью поверх бархатного черного плаща, подбитого горностаем. Острое лицо, рыжие усы, разошедшиеся иронической стрелкой, золотистая борода узким винтом, плавный и властный жест… Здесь внимание мое ослабело. Мне показалось еще, что за острой, блестящей фигурой этой, покачиваясь, остановились закрытые носилки с перьями и бахромой. Три смуглых рослых молодца в плащах, закинутых через плечо по нижнюю губу, молча следили, как из ворот выходят профессора, таща за спиной мешки с хлебом. Эти три человека составляли как бы свиту. Но не было места дальнейшему любопытству в такой мороз. Не задерживаясь более, я прошел в двор, а за моей спиной произошел разговор, тихий, как перебор струн.
– Это тот самый дом, сеньор профессор! Мы прибыли!
– Отлично, сеньор кабалерро! Я иду в главную канцелярию, а вы, сеньор Эвтерп, и вы, сеньор Арумито, приготовьте подарки.
Уличные зеваки, глашатаи «непререкаемого» и «достоверного», а также просто любопытные содрали бы с меня кожу, узнав, что я не потолкался вокруг загадочных иностранцев, не понюхал хотя бы воздуха, которым они дышат в тесном проходе ворот, под красной вывеской «Дома ученых». Но я давно уже приучил себя ничему не удивляться. Вышеуказанный разговор произошел на чистом кастильском наречии, и так как я довольно хорошо знаю романские языки, мне не составило никакого труда понять, о чем говорят эти люди. «Дом ученых» время от времени получал вещи и провизию из различных стран. Следовательно, прибыла делегация из Испании. Едва я вошел в двор, как это соображение подтвердилось.
– Видели испанцев? – сказал брюшковатый профессор тощему своему коллеге, который, в хвосте очереди на соленых лещей, выдаваемых в дворовом лабазе, задумчиво жевал папиросу. – Говорят, привезено много всего и на следующей неделе будут раздавать нам.
– А что будут давать? – Шоколад, консервы, сахар и макароны.
…Секретарь с мрачным лицом, стол которого обступили дамы, дети, старики, художники, актеры, литераторы и ученые, каждый по своему тоскливому делу (была здесь и особая разновидность – пайковые авантюристы), взрыл наконец груду бумаг, где разыскал пометку против моей фамилии.
– Еще дело ваше не решено, – сказал он. – Очередное заседание комиссии состоится во вторник, а теперь пятница.
Несколько остыв от надежд, с какими пробирался к столу, я двинулся вверх, в буфет, где мог за последнюю свою тысячу выпить стакан чая с куском хлеба. Движение вокруг меня было так велико, что напоминало бал или банкет с той разницей, что все были в пальто и шапках, а за спиной тащили мешки. Двери хлопали по всему дому, вверху и внизу. Везде уже переходил слух об иностранной делегации, привезшей подарки; о том говорили на каждом повороте, в буфете и кулуарах.
– Вы слышали о делегации из Аргентины?
– Не из Аргентины, а из Испании.
– Ах, все равно, но скажите – что? что? жиры? А есть ли материя?
– Говорят, много всего и раздавать будут на следующей неделе.
– Нет, с Кубы, с Кубы, – говорили, проходя, всеведущие актрисы.
– Как, с Кубы?
Уже родился каламбур, и я слышал его дважды: «Кубу от Кубы». Оживились даже старухи и те сутуловатые, близорукие люди в очках, с лицами, лишенными заметной растительности, которые кажутся бесчувственными. Голодные лица, с напряженной заботой о еде в усталых глазах, спешили повторить новость, а кое-кто направился уже в канцелярию с точностью разузнать обо всем.
Александр Грин , 1925 г.
Живое наследие Грина
Самая необычная экранизация Грина
Автор и режиссер фильма «Арвентур» (16+) Ирина Евтеева создала уникальную фантазию, основанную на произведениях и собственном понимании личности Александра Грина. Фильм вышел на экраны в 2015 году и получился не похожим ни на что. Иногда его называют анимационным, однако в нем снялись актеры Владимир Кошевой, Сергей Дрейден, Валентин Цзин.
Сюжет первой части основан на рассказе Грина «Фанданго» (16+), действие которого разворачивается в Петербурге голодной и холодной зимой 1921 года, где главный герой ищет гармонии и пытается найти ее в живописи. Его поиск завершается внезапно возникшим в голове словом «Арвентур», и когда он его произносит, то попадает в другую реальность, живописную и прекрасную.
Режиссер фильма использовала необычный прием: натура и живые актеры будто бы раскрашены кистью, изображение на экране дрожит и смазывается. Получившееся невероятно красочное кино о волшебных преображениях и путешествиях по другим мирам было отмечено двумя специальными призами жюри на XXXVII Московском международном кинофестивале.
